Около четырех, по-прежнему под бренди, она с ним начала разговаривать:

– Маркс, я вас понимаю. Я могла бы подарить вам истинное счастье.

Маркс не ответил – он лишь стоял у нее на пианино.

– Маркс, я читала ваши книги. Вы – чувствительный и одаренный человек, Маркс,- и очень забавный. Я вас понимаю, милый. Я не такая… как та, другая женщина.

Маркс продолжал ухмыляться, глядя на нее щелочками глаз.

– Маркс, я могла бы играть вам Шопена… ноктюрны, этюды.

Марджи села за пианино и заиграла. Вот он, Маркс. Ведь ясно же – он никогда не смотрит футбол по телевизору. Вероятно, наслаждается Шекспиром, Ибсеном и Чеховым по Каналу 28. И, как и в своих стихах, он замечательный любовник. Марджи налила себе еще бренди и продолжила играть. Маркс Реноффски слушал.

Когда концерт окончился, она посмотрела на Маркса. Ему понравилось. Марджи точно знала. Она поднялась. Голова Маркса была прямо перед ней. Марджи подалась вперед и легонько его поцеловала. Отстранилась. Он ухмылялся, он восхитительно щерился. Она опять приникла губами к его рту и подарила ему медленный страстный поцелуй.

Наутро Маркс по-прежнему стоял на пианино. Маркс Реноффски, поэт, современный поэт, живой, опасный, милый и чувствительный. Марджи выглянула в окно. Его машины еще нет. Держится подальше. Он держится подальше от этой… стервы.

Марджи повернулась и заговорила с ним:

– Маркс, вам нужна хорошая женщина. Она зашла на кухню, поставила вариться два

яйца, добавила в кофе капельку бренди. Мурлыкала себе под нос. День был похож на вчерашний.

Только лучше. Ей было лучше. Она еще почитала стихов Маркса. И даже сама написала стихотворение:

эта божественнейшая случайность

свела нас

вместе

хотя ты – глина

а я – плоть

мы соприкоснулись

мы как-то соприкоснулись

В четыре позвонили в дверь. Марджи подошла и открыла. Там стоял Маркс Реноффски. Он был навеселе.

– Лапа,- сказал он,- мы знаем, что голова у тебя. Что ты собираешься делать с моей головой?

На это Марджи не смогла ему ответить. Маркс протолкнулся мимо нее в дом.

– Ладно, где эта чертова дрянь? Карен хочет ее обратно.

Голова стояла в музыкальной комнате. Маркс походил по дому.

– Ничего у тебя тут. Живешь одна, а?

– Да.

– А че такое, мужиков боишься?

– Нет.

– Слушай, когда Карен меня в следующий раз вытурит, я к тебе завалюсь. Лады?

Марджи не ответила.

– Ты не ответила. Значит, лады. Ну, отлично. Только мне все равно голову надо забрать. Слушай. Я заметил, ты Шопена играешь, когда солнце садится. В тебе виден класс. Мне нравятся классные девки. И бренди наверняка глушишь, а? – Да.

– Начисли-ка и мне. Три пальца на полстакана воды.

Марджи зашла в кухню. А когда вышла со стаканом, Маркс уже был в музыкальной комнате. Он нашел голову. Стоял, опираясь на нее – локтем прямо на макушку. Марджи дала ему стакан.

– Спасибо. Ага, класс – в тебе есть класс. Рисуешь, пишешь, сочиняешь? Чего-нибудь еще делаешь, кроме Шопена?

– Нет.

– А,- сказал он, подняв стакан и одним махом его ополовинив.- Спорим, делаешь.

– Что делаю?

– Ебешься. Спорим, ебаться ты мастерица.

– Не знаю.

– Ну а я знаю. И не стоит транжирить. Не хочу я, чтоб ты это транжирила.

Маркс Реноффски допил и поставил стакан на пианино рядом с головой. Подошел к Марджи, схватил. От него воняло рвотой, дешевым пойлом и беконом. Иголочные острия волос у него в бороде тыкались Марджи в лицо, пока он ее целовал. Потом он отстранил лицо и оглядел ее своими крохотными глазками.

– Ничего не упускай в жизни, лапа! – Она телом почувствовала, как напрягся его пенис- Пизду я тоже ем. А не ел, пока полтинник не стукнуло. Меня Карен научила. Теперь мне равных в мире нет.

– Мне бы не хотелось торопиться,- слабо вымолвила Марджи.

– А, да это же прекрасно! Вот что мне нравится – настрой! Чаплин влюбился в Годдард*, когда увидел, как она кусает яблоко! Спорим, ты яблоки кусаешь только так! Спорим, ты этим своим ртом и другое можешь, да, да!

* Полетт Годдард (Марион Полин Леви, 1910-1990) – американская актриса театра и кино, познакомилась с Чарли Чаплином в 1932 г. и жила с ним в гражданском браке с 1936-го по 1942 г.

И он поцеловал ее опять. А оторвавшись, спросил:

– Спальня где?

– Зачем?

– Зачем? Затем, что там и займемся!

– Чем займемся?

– Да еблей же!

– Вон из моего дома!

– Шутишь?

– Не шучу.

– Правда, что ли, не хочешь ебаться?

– Именно.

– Слушай, десять тысяч баб спят и видят, как со мной в люльку залечь!

– Я к их числу не отношусь.

– Ладно, тогда начисли мне еще, и я пойду.

– Договорились.- Марджи ушла на кухню, залила на три пальца бренди в полстакана воды, вышла и отдала ему.

– Слушай, ты знаешь, кто я?

– Да.

– Я Маркс Реноффски, поэт.

– Я же сказала, я знаю, кто вы такой.

– А,- сказал Маркс, выпив залпом.- Ладно, мне надо идти. Карен, она не доверяет мне.

– Скажите Карен, что, по-моему, она отличный скульптор.

– А, нуда, еще бы…- Маркс взял голову и прошел через всю комнату к двери. Марджи – за ним. На пороге Маркс остановился.

– Слушай, а у тебя в трусиках не чешется?

– Разумеется.

– И что ты делаешь?

– Мастурбирую. Маркс приосанился.

– Мадам, это преступление против природы и, что гораздо важнее, против меня.

Он закрыл за собой дверь. Марджи посмотрела, как бережно он несет голову по дорожке. Затем он свернул к дому Карен Ривз.

Марджи зашла в музыкальную комнату. Села к пианино. Солнце клонилось книзу. У нее все по графику. Заиграла Шопена. Сегодня она играла Шопена как никогда.

Утро из-под палки

В 6 утра Барни проснулся и стал тыкаться хуем ей в зад. Ширли сделала вид, что спит. Барни тыкался жестче и жестче. Ширли встала и ушла в ванную, помочилась. А когда вышла, Барни скинул одеяло и тыкался в воздух под простыней.

– Смотри, малыша! – сказал он.- Эверест!

– Завтрак готовить?

– Какой на хер завтрак? Залезай сюда! Ширли залезла, а Барни схватил ее за голову и

поцеловал. Изо рта у него воняло жутко, а щетина была еще жутче. Он взял руку Ширли и положил себе на хуй.

– Прикинь, сколько баб себе такое бы хотели!

– Барни, у меня нет настроения.

– Че это – нет настроения?

– А то, что мне секса не хочется.

– Захочется, малыша, еще как захочется! Летом они спали без пижам, и Барни на нее залез.

– Открывайся, черт бы тебя драл! Заболела?

– Барни, прошу тебя…

– Чего просишь? Я хочу себе жопки, и я себе жопки получу!

Он лез и лез хуем, пока не вставил.

– Блядь чертова, да я тебя надвое раскрою! Барни ебся, как машина. У Ширли к нему не

было никаких чувств. Как вообще можно выходить вот за это замуж? Как вообще можно жить вот с этим три года? Когда они только познакомились, Барни совсем не казался таким… деревом.

– Нравится тебе такая палка, а, детка?

Всей своей тяжестью он на нее навалился. Он потел. Ни секунды передышки ей не давал.

– Кончаю, малыша, КОНЧАЮ!

Барни скатился и вытерся простыней. Ширли встала, сходила в ванную и подмылась. Затем ушла на кухню готовить завтрак. Поставила картошку, бекон, кофе. Разбила в миску яйца и взболтала. Ходила она в шлепанцах и халате. На халате значилось: «ЕЕ». Из ванной вышел Барни. На лице у него была пена.

– Эй, малыша, где мои зеленые трусы с красной полосой?

Она не ответила.

– Слышь, я у тебя спрашиваю – где трусы?

– Не знаю.

– Не знаешь? Я тут горбачусь целыми днями по восемь – двенадцать часов, а ты не знаешь, где мои трусы?

– Не знаю.

– Кофе выкипает! Гляди! Ширли погасила пламя.

– Либо ты вообще кофе не варишь, забываешь про него, либо он у тебя сбегает! Или ты забываешь купить бекона, или, блядь, у тебя тосты подгорают, или ты мне трусы теряешь, или еще какая хуйня. У тебя вечно какая-то хуйня!