– Чинаски?

– Ну,- ответил я,- а это Мари, моя женщина.

– Ни один мужчина,- сказал он,- не может звать женщину своей. Мы ими никогда не владеем, мы их лишь ненадолго заимствуем.

– Ну,- сказал я,- наверно, так лучше всего.

Вслед за Г. Р. мы поднялись по лестнице, прошли по выкрашенному в синий и красный коридору, где смердело убийством.

– Нашли вот единственную гостиницу в городе, куда пускают собак, попугая и нас двоих.

– Ничего вроде местечко,- сказал я.

Он открыл дверь, и мы вошли. Внутри бегали две собаки, а посреди комнаты стояла Жимолость с попугаем на плече.

– Томас Вулф,- произнес попугай,- величайший писатель в мире из ныне живущих.

– Вулф умер,- сказал я.- Ваш попугай ошибается.

– Он старый,- сказал Г. Р.- Он у нас уже давно.

– А вы сколько с Жимолостью вместе?

– Тридцать лет.

– Ненадолго позаимствовал?

– Похоже на то.

Собаки носились вокруг, а Жимолость стояла посреди комнаты с попугаем на плече. Смуглая, на вид итальянка или гречанка, очень костлявая, мешки под глазами; смотрелась она трагично, вроде бы добрая и опасная, но главным образом – трагичная. Виски и пиво я поставил на стол, и все к нему придвинулись. Г. Р. принялся сдирать крышечки с пива, я начал распечатывать виски. Вместе с несколькими пепельницами возникли пыльные стаканы. Из-за стены слева вдруг громыхнул мужской голос:

– Блядина ебаная, ты говно мое жрать будешь! Мы сели, я всем плеснул виски. Г. Р. передал мне сигару. Я развернул, откусил кончик и закурил.

– Чего думаешь о современной литературе? – спросил Г. Р.

– Да мне она вообще-то до ноги. Г. Р. сощурился и ухмыльнулся мне:

– Ха, я так и думал!

– Слушай,- сказал я,- ты б снял это сомбреро, я бы хоть поглядел, с кем дело имею. Может, ты конокрад какой.

– Нет,- ответил он, театральным жестом срывая с головы сомбреро,- но я был одним из лучших гальянщиков во всем штате Огайо.

– Вот как?

– Да.

Девчонки бухали себя не помня.

– Я своих собачек просто обожаю,- сказала Жимолость.- Ты собак любишь? – обратилась она ко мне.

– Даже не знаю, люблю я их или нет.

– Себя он любит,- заметила Мари.

– У Мари очень проницательный ум,- сказал я.

– Мне нравится, как ты пишешь,- сказал Г. Р.- Многое можешь сказать без выкрутасов.

– Гениальность, вероятно,- это способность говорить глубокое просто.

– Это чего? – спросил Г. Р.

Я повторил заявление и плеснул по кругу еще виски.

– Это надо записать,- сказал Г. Р. Вытащил из кармана ручку и записал на краешке бурого бумажного пакета, лежавшего на столе.

Попугай слез с плеча Жимолости, прошелся по столу и вскарабкался мне на левое плечо.

– Вот как мило,- сказала Жимолость.

– Джеймс Тёрбер,- изрекла птица,- величайший писатель в мире из ныне живущих.

– Тупая тварь,- сообщил я птице.

И почувствовал острую боль в левом ухе. Птица мне его чуть не оторвала. Все мы такие ранимые создания. Г. Р. насдирал еще крышечек с пива. Мы пили дальше.

День перешел в вечер, а вечер стал ночью. Я спал на коврике в центре комнаты. Г. Р. и Жимолость – на кровати. Мари заснула на тахте. Все они храпели, особенно Мари. Я встал и сел за стол. Осталось еще немного виски. Я вылил себе и выпил теплого пива. Потом сидел и опять пил теплое пиво. Попугай сидел на спинке стула напротив. Неожиданно он слез, прошел по столу между пепельницами и взобрался мне на плечо.

– Не говори больше такого,- сказал я ему.- Очень раздражает, когда ты такое говоришь.

– Блядина ебаная,- сказал попугай.

Я снял птицу за ноги и опять посадил на спинку стула. Потом вернулся на коврик и заснул.

Наутро Г. Р. Маллох объявил:

– Я решил напечатать книжку твоих стихов. Можно возвращаться домой и браться за работу.

– Хочешь сказать, ты убедился, что я не просто ужасный людь?

– Нет,- ответил Г. Р.,- я вообще в этом не убедился, но решил презреть свой здравый смысл и все равно тебя напечатать.

– Ты действительно был лучшим гальянщиком в штате Огайо?

– Ода.

– Я знаю, ты сидел. Как тебя поймали?

– Так глупо, что не хочу об этом.

Я спустился, взял еще парочку шестериков и вернулся, а потом мы с Мари помогли Г. Р. и Жимолости собрать вещи. Для собак и попугая у них были особые переносные ящики. Мы все спустили по лестнице и загрузили мне в машину, потом сели и допили пиво. Все мы были профессионалы: всем хватало ума не заговаривать о завтраке.

– Теперь ты к нам приезжай,- сказал Г. Р.- Будем книжку вместе собирать. Ты, конечно, сукин сын, но с тобой можно разговаривать. А другие поэты – они всё перышки топорщат да выпендриваются, козлы неумные.

– Ты ничего,- сказала Жимолость.- Собачкам понравился.

– И попугаю,- добавил Г. Р.

Девчонки остались в машине, а я вернулся с Г. Р., чтоб он сдал ключ. Дверь открыла старуха в зеленом кимоно, волосы выкрашены в ярко-красный.

– Это Мама Стэффорд,- представил ее Г. Р.- Мама Стэффорд, это величайший поэт в мире.

– Правда? – уточнила Мама Стэффорд.

– Из ныне живущих,- уточнил я.

– А зашли бы, мальчики, выпить? Похоже, вам не повредит.

Мы зашли и насилу влили в себя по бокалу теплого белого вина. Затем попрощались и вернулись к машине…

На вокзале Г. Р. взял билеты и сдал попугая и собак в багаж. Потом вернулся и подсел к нам.

– Терпеть не могу летать,- сказал он.- Ужасно боюсь.

Я сходил за полупинтой, и мы, пока ждали, передавали ее по кругу. Потом объявили посадку. Мы постояли на перроне, как вдруг Жимолость подскочила и поцеловала меня взасос. К концу поцелуя ее язык быстро заскальзывал мне в рот и выскальзывал обратно. Я закурил сигару, пока Мари целовала Г. Р. Потом Г. Р. с Жимолостью залезли в вагон.

– Он приятный человек,- сказала Мари.

– Голубушка,- ответил я,- по-моему, у него на тебя встал.

– Ревнуешь?

– Я всегда ревную.

– Смотри, они сидят у окна, они нам улыбаются.

– Как неловко. Скорей бы этот блядский поезд уже тронулся.

Наконец он и тронулся. Мы, само собой, помахали, а они помахали нам в ответ. Г. Р. щерился довольно и счастливо. Жимолость, по-моему, плакала. Выглядела она вполне трагично. А потом мы их больше уже не видели. Все кончилось. Меня напечатают. Избранные Стихи. Мы повернулись и пошли через весь вокзал обратно.

Паук

Когда я позвонил, он пил шестое или седьмое пиво, и я подошел к холодильнику и себе взял тоже. Потом вышел в комнату и сел. Выглядел он скверно.

– Что такое, Макс?

– Только что бабу потерял. Ушла пару часов назад.

– Я даже не знаю, что сказать, Макс. Он оторвался от пива.

– Слушай, я знаю, что ты не поверишь, но мне поебок не перепадало уже четыре года.

Я тянул пиво дальше.

– Я тебе верю, Макс. На самом деле в нашем обществе живет очень много людей, которым от колыбели до могилы вообще поебок не перепадает. Сидят в своих комнатушках, делают висюльки из фольги, потом по окнам их развешивают и смотрят, как на них солнце играет, как они на сквозняке колышутся…

– Ну а я вот только что одну потерял. И ведь прямо тут у меня была…

– Рассказывай.

– В общем, в дверь позвонили, открываю – а там стоит девчоночка, блондинка в белом платье, голубые туфельки, говорит: «Вы Макс Микловик?» Я отвечаю: да,- а она: я, говорит, вас читала, можно войти? Я говорю: ну еще бы, конечно,- впускаю ее, она проходит и садится в кресло вон в углу. Я сходил на кухню, налил два виски с водой, вернулся, один стакан ей дал, потом сам сел на тахту.

– Смазливая? – спросил я.

– Еще как, и фигурка отличная, под платьем все видно. Потом она у меня спросила: «Вы когда-нибудь читали Ежи Косинского?» «Читал “Раскрашенную птицу”,- говорю.- Ужасный писатель». «Он очень хороший писатель»,- отвечает.

Макс сидел и думал – наверное, про Косинского.

– И больше ничего не было? – спросил я.